У моря

Над морем встает солнце.

На рассвете я выхожу на пляж, стою и смотрю...

Здесь внизу полный штиль, но задираю голову и вижу - лениво колышутся игрушечные листья пальм, щедрые хвосты вымерших птиц.

Не один я ранняя пташка - вон пожилая пара расположилась в шезлонгах. Они о чем-то говорят. О чем-то забавном. Женщина смеется, кутаясь кокетливо в шаль, мужчина приосанивается орлом. Мне кажется, они не муж и жена. Даже издали им по шестьдесят, не меньше, но я почти убежден - они любовники. У них такие жесты... Как будто они совсем не привыкли друг к другу. Жесты свежих любовников. Детская зависть выдавливает слезы... Я отворачиваюсь. Солнце встает

Я говорю "никогда" - и прислушиваюсь в надежде на опровержение. Но кислота тишины разъедает отель за моей спиной, и пальмы, и песок под ногами, и счастливую пару... Ну что ж, значит и впрямь никогда!

Я никогда не был у теплого моря, не сиживал в тени пальм, и эфемерные полоски шезлонга видел только за стеклом мебельного магазина. Я и мужчиной-то не был никогда - и ничего забавнее этого факта мне на ум не приходит, разве только абсурдное предположение, что женщиной мне точно не быть...

Из отеля я вышел при полном параде: в брюках, рубашке, носках и туфлях, в небрежно наброшенном на плечи мягком итальянском пиджаке и - с галстуком на шее. Когда я прибыл сюда, в моем чемодане их было не меньше дюжины. За неделю это число удвоилось. Галстуки - моя новая слабость. Я их меняю по несколько раз на дню. Рубашек у меня всего три - и все белые. Раньше я вынужден был избегать белого цвета - грязь к нему так и липнет. Теперь с этим нет никаких проблем.

Двадцать шагов - и начинается пляж. Я снимаю туфли и носки. Розовые как у младенца ступни промокашками впитывают из песка остатки вчерашнего тепла. В моей левой руке - верная сигарета, в правой - башмаки с засунутыми внутрь носками... Значит я левша, интересно... В годы моего детства это должно было считаться патологией, меня должно быть сурово исправляли, но небрежность исправителей оставила, как вижу, множество лазеек для дремучей неправоты. Я стал универсалом: правая не ведает, что творит левая, но обе чего-нибудь да творят. Правой я буду писать, левой - всё остальное. "Вот когда у меня отнимутся ноги, я начну наконец думать" /кто? кто это сказал?/. Вот когда у меня отнимется правая рука, я наконец стану художником. "Кто вы такой?" -спросят меня. Я отвечу: "А художник!" Вот и всё. Проще некуда. Но пока этого не случилось, я буду сидеть по вечерам в баре и пить коктейли, которых никогда не пил и приятнее которых нет ничего на свете /мне это точно известно, ибо всё неприятное я уже попробовал/. Мое чутье на тухлятинку немало попортило крови тем, чьим выкормышем суждено мне было стать. Котлета еще только подумывала: "А не болела ли корова СПИДом?", а я уже знал: да, болела. Молоко еще только собиралось закиснуть - а я уже морщил нос... "Я не наошно, я не выпендиваюся! Сама неодяй!" " и мягким лбом бодаю железные колени. Дитя лжи, я говорю им чистейшую правду. Но они не верят...

И вот я сижу в баре, пью коктейль и наблюдаю, как другие мужчины заговаривают с женщинами, а женщины заговаривают с другими мужчинами. У меня это не получается даже после пятого стакана. Меня совсем не тянет к женщинам, я от них устал. Наверное я их слишком хорошо знаю - это убивает всякое желание вновь и вновь убеждаться в своей прозорливости... К мужчинам меня тоже не тянет. Со мной тут пытались наладить контакт парочка педерастов - оказалось, что их я знаю ещё пронзительнее, чем женщин. Вчера приняли за педика меня самого, я не оскорбился, но удивился - надо вовсе упиться, чтобы видеть задницу и не видеть глаза её владельца. Впрочем, их можно понять - так много лет для меня было привычно не столько брать, сколько отдаваться на волю...

На волю волн,

Поздно ночью возвращаюсь в номер. Я знаю, что всегда мечтал жить или в большом собственном доме - или в гостинице. Большой дом - большие хлопоты. Но последнее компенсируется сладостью обладания и иллюзией независимости. Гостиничный номер похож на чужие трусы - зато никаких хлопот. Всё промежуточное - ужасно. Я помню рассыпающиеся норы с совмещенными санузлами или вовсе без оных, и потолки, давившие прямо на сердце, и вечный страх быть ими раздавленным во сне...

Смотрю в зеркало. Может сбрить всё это? Нет, не стоит. Какой смысл быть мужчиной и бриться? Тогда можно было бы оставаться женщиной.

Из соседнего номера доносится фальшивый смех... Возможно. Возможно через неделю, или через месяц, или через год я приведу в свой номер женщину. Сейчас от такой перспективы тошнит.

Быть другим интересно. Но если бы для этого понадобилось лечь под хирургический нож, я бы сказал: нет, увольте! Однако обошлось без ножа, я стал другим без вмешательства медицины. Это происходило постепенно, в течение долгого времени. Несколько лет я пребывал в промежуточном состоянии - это и без ножа было мучительно. Заторможено откликаясь на женское имя, я не жаждал перемены пола, не тосковал о сомнительных привилегиях фаллоса, я даже не хотел быть женщиной и мужчиной в одном лице, возможность чего лелеема фантастами... Нет. Я хотел быть ни тем и ни другим. Я никого не желал, никто не желал меня, я умирал от жажды - и точно знал, что все источники отравлены...

На острове, укутанном теплой водой, в маленьком отеле на берегу, я засыпаю в позе эмбриона, надеясь, что в провале сна природа смилостивится надо мной - и я проснусь чем-то третьим, которого не дано, но по милости будет дано.

Шум моря.

Смех за стеной.