Он некрасив. Надо обладать бурной фантазией и очень мяг-
ним сердцем, чтобы назвать его хотя бы симпатичным. Странно.
Обычно, когда влюбляешься, человек кажется таким красивым!
Но я вижу его , как впервые. Нет, ничего не изменилось.
Маленькие глаза бывшего голубого цвета. Какая-то отечная
полнота. Усталые руки, намекающие на подагру... Все это не
вызывает у меня фривольных мыслей. Я всегда смотрела прежде
всего на руки мужчины, и если вожделела, то к ним - все ос-
тальное было не так уж важно... Но мне вовсе не хочется,
чтобы его руки страстно тискали остатки моей незавидной пло-
ти. Даже как-то смешно это представить. Нет, мне просто нра-
вится на них смотреть. Даже не так - мне нравится знать,
что они где-то вблизи. Для этого вовсе не обязательно пяли-
ться на них, как загипнотизированный кролик...
  С ним очень трудно разговаривать, но я боюсь замолчать.
Когда я молчу, у меня совершенно глупый, дурацкий, жалкий
вид /уж я-то знаю свое лицо вдоль и поперек!/, Я боюсь, что
он заскучает и уйдет. Но в конце концов он все равно ухо-
дит. Остается тяжкое ощущение, что не было сказано что-то
очень важное, не было сделано то, что должно было быть сде-
лано. Что-то, в чем он действительно нуждается.
  Не думаю, что это секс. Его жена, как я понимая, этот
голод утоляет вполне. Во всяком случае, он рассказывает об
этом на каждом углу... Кстати, о его жене. Я никогда не ви-
дела ее и не жажду увидеть, Все его любовницы перебывали у
меня на кухне, и каждая хотела верить, что она - единствен-
ная в своем роде. С некоторыми я вполне сдружилась, и это
легко понять: я не видела среди них ни одной идиотки. Это бы-
ли бабы что надо. И все они искренне, безо всяких заначек,
любили этого засранца... Не сомневаюсь, что если бы я с ним
переспала, об этом уже на следующий день знали бы все наши
общие друзья. Ну самое большее через неделю. Нет, я не нахо-
жу это чем-то нечестным, подлым, грязным. Скорее, мне было
бы приятно. Что плохого в том, что наша маленькая обществен-
ность узнает: кое-то человеческое не чуждо даже мне?.. Но
нет, не думаю, что я могла бы дать ему больше других. Я сов-
сем не кажусь ему красивой, никакого "сексуального восторга"
я в его глазах не нахожу. Допускаю, что ему меня немного жал-
ко. А уж мне-то как себя жаль! Не будь я такой уродиной, мне
не пришлось бы гадать, что я могу для него сделать. Все бы-
ло бы намного проще: упругой попочкой на зеленый лужок, пыш-
ная грудь задумчиво смотрит в космические дали, ножки в сто-
роны и - угощайтесь, дорогой! Увы, мой лужок давно уже напо-
минает холодный лунный пейзаж... Кажется, еще никто не зас-
тавлял меня так страдать Из-за этих ужасных рук и ног /сплош-
ные кожа да кости/, не говорю уж обо всем остальном...
   Он уходит - и на меня наваливается усталость, Как будто
на мне мешки таскали. Как будто я весь день стояла у станка...
Я не могу заснуть. Нет, меня не тревожат эротические виде-
ния, я не мастурбирую, Мне даже как-то стыдно, что всю жизнь
говоря "на вы" с собственным телом я вообще никогда этим не
занималась. Просто так пусто... Воздуха не хватает.

  Он говорит, что мои рассказы асексуальны, что я пишу о
мужчинах зло. Значит, что-то там его задело. Но не может за-
деть то, чего нет в нас самих... да, я пишу о засранца. Пи-
сать о евреях - еще не значит быть антисемитом. Писать о
грехе - вовсе не значит "злобно измываться" над грешником.
Да, в моих рассказках нет "идеальных мужчин". Там нет даже
просто хороших. Иногда мне кажется, что мужчин там нет вооб-
ще. Приводить "положительные примеры" и создавать "образцы
для подражания" мне просто не дано. Но так много писательниц,
которым дано только это! Зачем же отнимать чужой хлеб? Что
толку лгать - мужчинам со мною крупно не повезло, мне с ни-
ми - тоже. Это можно скрывать в быту /во всяком случае, пы-
таться/, но можно ли это скрыть в искусстве? Нет, такое не
скроешь будь ты хоть семи пядей во лбу. Глупо писать о том,
чего толком не знаешь. Что я знаю действительно хорошо, так
это разрушенный образ. Он мне что мать родная - о нем и пишу.
Это не героично, не умно, это осложняет жизнь. Но это, по
крайней мере, честно...
  Я даже не могу пойти на исповедь - это было бы враньем,
ведь я не чувствую раскаяния. В чем бы мне себя обвинить? В
том, что я "хочу"? Но я не хочу - я задыхаюсь. Не в удушье
же, в самом-то деле, мне каяться? Но это даже не смешно! Мо-
жет быть в том, что я люблю женатого человека? Но и это - не-
правда. Слово "любовь" мне сейчас ни о чем не говорит, я ищу
ее - и не нахожу. Любить чужих мужей, видимо, выше моих сил
и ниже разумения. Что я могу сказать Богу, что? Совсем нем-
ного: да будет воля Твоя, а лично я смертельно устала...
   Он говорит, что любит женщин и деньги. Чтобы "любить жен-
щин", нужно обладать талантом не любить никого, даже самого
себя, и этот талант, как никакой другой, сочетается с любо-
вью к деньгам. Они чертовски ревнивы и не прощают измен, но
при этом так и норовят сами изменить верному обожателю, при-
несшему на их алтарь, так сказать, все самое святое. Мелкое
тщеславие и зависть к свободе время от времени побуждают их
униженно гоняться за каким-нибудь идиотом, любви к женщинам
предпочитающим любовь к Женщине...
  "Наверное, это кризис среднего возраста" - вздыхает он.
"Наверное, - отвечаю я, - но ничего, это пройдет". Мой кри-
зис кончился три года назад, и столько же крутил меня по ко-
ридорам бреда. И вот, вырвавшись из лабиринта, я так тихо
жила! Легко быть монашкой, когда никто не искушает.

   Он говорит о своих. Мне не по себе. Надо бы обижаться
/меня всегда задевало, когда мужчины рассказывали о своих
семействах/, но я почему-то не обижаюсь. Мне просто больно -
и больше ничего. Это ничего не меняет - вот в чем дело. Но я
хочу, чтобы он думал: да, я чертовски задета! И вот я говорю
о людях, которых любила до одури, до посинения, до потери
пульса... Слушаю себя - и натурально проникаюсь восхищением:
да это же прямо Кпеопатра какая-то, черт подери? Гроза мало-
леток, искусительница полумертвых старичков, разрушительница
мирных семейных очагов и мечта блудливых инквизиторов
какая-то! Прикинуть на калькуляторе, так я с младенчества
только и делаю, что двадцать пять часов в сутки похоть по-
чесываю... Действительно, я помню, что кого-то любила. И да-
же помню, как /на то нам память и дана/. Но сердце, честно
говоря, не помнит ничего. И на болтовню памяти отвечает мол-
чаливым удивлением: ??? Но я хочу, чтобы он думал - да, у
меня тоже что-то есть. Так по-дурацки стыдно, что у него -
- есть, а у меня - нет! Не хочу его разочаровывать, не хо-
чу, чтобы меня жалели. Когда жалеют, я начинаю плакать от
благодарности, а когда я плачу, я становлюсь еще уродливее,
чем обычно. Как смешно устроены женщины! Вот ты уже старень-
кая, уже прямо мумия, - а все не хочется "плохо выглядеть".
Хотя, казалось бы, куда уж хуже!
  Но он все равно уходит. И всякий раз я боюсь, что он не
придет больше никогда. Какая жалость, что я тратила время
на дурацкие сказки, когда можно было так много, так содер-
жательно помолчать!
  Его шаги гаснут в нижних этажах. Поздно.

  Он говорит, что всегда покупается на внешнюю сексуаль-
ность. И понимает потом, что нет за ней ничего, и - покупа-
ется вновь и вновь. Я думаю о человеческой застенчивости:
насколько приличнее сказать "я покупаюсь" вместо "я про-
даюсь"! Как будто можно купиться, не продавшись... Впрочем,
неважно, на что мы купились /или за что продались/, важно -
до какой степени. Если я покупаюсь вновь и вновь, это зна-
чит, в конце концов, что меня так никто и не сумел купить.
Возможно, потому, что я произвожу впечатление абсолютно
неподкупного типа. Но скорее потому, что меня просто нико-
му не надо... Если я говорю, что все отлично, только вот
чего-то не хватает - значит, все не так уж и отлично. Более
того - совсем не отлично.
   Мы остановились на полпути и утешаемся тем, что поимели
хотя бы половину. Но это самообман - мы не поимели ничего.
Есть вещи, которые нельзя разделить на кусочки и по кусочку
потреблять, придерживая остальное "про запас"... Нельзя
любить "Слегка". Это кажется мне таким простым! Но почему-то
не казалось таковым прежде...

   Вчера мы ходили в ресторан, где за какие-то полчаса я
бездарно проела альбом Рембрандта /или три тома лапочки Лот-
мана/. Можно было бы поесть в пять раз дешевле и потом Бог
знает сколько еще наслаждаться упомянутыми книгами... Да,
деньги дают некую свободу, но часто при этом лишают ума.
Мы вертим это "некое" так и сяк и, как первобытные дикари, в
конце концов используем телевизор в качестве стула... Он
радуется деньгам, как жертва тяжелого детства. И вот, когда
он ребячится и притворно вздыхает по поводу суматошной пого-
ни за золотым тельцом, во мне взрывается жалость, но - не к
нему. Мне жаль утерянной простоты: когда едят то, что любят,
а коли этого нет, да голодно невтерпеж, едят то, что есть.
Не сетуя, не переживая, не оправдываясь. Мне жаль простого,
искреннего бытия. Неважно, за каким тельцом мы гонимся -
- угнетает гонка сама по себе...
  "Не прелюбодействуй" и "не укради" - по сути одно и то же:
чужое не хапай! Действительно, брать чужое не просто нехоро-
шо - хлопотно очень. Сегодня ты у него, завтра он у тебя -
и так всю жизнь бесконечное дежурство с ружьем у родимой кла-
довушки, бр-р... Но мне печально, что человек может быть
"чужим", чьим-то "достоянием"... У меня на кухне сидит чужой
муж, как если бы в кошельке лежали чужие деньги... Кажется,
всех нас кто-то обманул, подменил в тексте несколько слов -
и смысл превратил в бессмыслицу.
   Он говорит: "Мне всегда так стыдно, когда я изменяю жене..."
Я улыбаюсь. Мне кажется, я знаю, что он хотел сказать на са-
мом деле. Что он хороший /ведь стыдно/ и слабый /а все вот
как-то изменяется/, и эта слабость настигнет его еще не раз -
и еще не раз ему будет стыдно. Он как будто говорит мне: "Да,
всякое случается...", а потом добавляет: "Но это будет очень
плохо, я очень буду стыдиться..."
  Мы знаем, что яблоко сорвала с дерева Ева, но возможно,
она до этого долго уговаривала Адама: "Пожалуйста, сорви его
сам!" Адам вертелся, как уж на сковородке. Ему тоже хотелось
попробовать. Если бы не хотелось - кто мешал ему надавать
Еве по рукам, чтобы не хватала чего ни попадя? Но Адам юлил,
не говорил ни да, ни нет... Он "косил под лоха" - и изредка
бросал на яблоко тоскующий голодный взгляд. Да, он вел себя
как провокатор. И Ева, в конце концов, взяла грех на себя...
  Так и вижу, как Адам с хрустом доедает злосчастный плод и
с упреком смотрит на подругу жизни: "Да /хрум-хрум/... Нехоро-
шо ты поступила /хрум-хрум/... Теперь вот из-за тебя...
/ням-ням/" Господи, какая печаль! Змий уламывал бедняжку:
"Посмотри, как исхудал бедный Адамчик! /в сторонке "бедный
Адамчик" тут же делает себе горестные бровки "домиком" и
втягивает щеки - как бы от недоедания/. Ему витамины нужны,
ему железа не хватает... /Адамчик грустно жует сухую трави-
нку, затем выплевывает ее с отвращением и бормочет, как бы
в болезненном бреду: "Витамины... витамины... где витами-
ны?"/ А ты еще стоишь и думаешь, ты еще сомневаешься? Неуже-
ли ты хочешь, чтобы бедняжка зачах?"... И Ева срывает ябло-
ко - сердце бабы, знамо дело, не камень.
  И вот мы сидим, молчим. Душа его - сплошные потемки. Я
хочу, чтобы он сам срывал яблоки, я не хочу повторять глу-
пость Евы. И уж тем более перекладывать в свой кошелек чу-
жие монеты. Господи, как я люблю подарки! Но только тогда,
когда их дарят - а не когда их кладут на стол и отворачивают
лицо, как бы предлагая украсть...

"... когда мы виделись в последний раз. Если ве-
рить календарю, прошло четыре года, но календарь - удобная
химера, костыли актера, леденец во рту героя, надумавшего
бросить курить. Вот только что, минуты не прошло, я закрыла
за вами дверь, а потом полчаса /или сто часов?/ цеплялась
эа эту чертову дверь, как пьяный от голода таракан за уплы-
ваюшее из-под лапок стекло сахарницы... Сейчас кто-то, сов-
сем не знающий о моем существовании, включит свет - и я
свалюсь, ослепшая от ужаса, на пол!
  Так вот, вы прочли мои "записульки" и спросили, откуда
я так хорошо знаю мужчин. Я не нашлась, что сказать, это
было немыслимо глупо - думать, что я вообще что-то знаю о
мужчинах! Если бы я знала /ну хоть самую малость!/, неуже-
ли я корчилась бы над пишущей машинкой? Я наслаждалась бы
долгожданным миром, я сажала бы цветы на полях сражений...
Но нет, я не знаю о них ничего, кроме их обжигающего, раня-
щего присутствия в моей жизни.
Недавно один из них назвал меня феминисткой. Я даже не
обиделась - глупо обижаться на пулю-дуру, когда стоишь пос-
реди пустой площади неподвижная, как мишень в школьном тире.
И немеешь, как та мишень. Да, я так устала, от этой бессмыс-
ленной, а главное, не мною затеянной бойни, что даже гово-
рить не было сил. Говорить, что весь мой "феминизм" - это
его нелюбовь. И более ничего... Назвать женщину феминисткой,
не любя - все равно что назвать ее девственницей, извиняюсь,
не попробовав. Не знаю, какой "нефеминизм" я должна была
явить этому человеку. Продемонстрировать "маленькие женс-
кие слабости"? Но зачем демонстрировать то, что несомненно
есть? Разве не достаточно того, что множество женщин демон-
стрируют то, чего у них нет?..

Я многое совсем не понимаю и через это чувствую себя ин-
валидом, выродком, мутантом. Так, я ничего не понимаю в из-
менах, как ничего не понимаю в китайском языке. И этот шква-
льный ветер недоумия так пугает меня, что я пытаюсь выстро-
ить из предположений хоть какое-то прибежище для моего рас-
терянного нутра! Иногда мне кажется, что я что-то понимаю -
но это только видимость, чистейший самообман... Вот, не да-
лее как вчера /по календарю/ я опозорилась в хлам. Да-да!
Мне показалось /должно быть с подслеповатых от недосыпа
глаз/, что пришел мой мужчина. Это надо было видеть, как
старенькая птичка распушила хвостик и старательно выводила
остатками голоса давно подзабытую песенку! Да, я была чер-
товски смешна, мой дорогой друг. Но и в позорище есть свое
добро. Разве не добро - узнать, что ты еще жива? Ведь мерт-
вые сраму не имут. Они никогда не ошибаются. Они даже феми-
нистками не бывают..."
  И так день за днем, год за годом эти двое сидят и курят,
говорят о женах и любовниках, об одиночестве и усталости,
о маленьких радостях и больших неудачах... Они ждут чуда:
яблоко само упадет им в руки. И всем будет хорошо. И больше
никогда и никому не будет больно. Нельзя построить счастье
на чужом несчастье? А разве его можно построить на чем-то
другом? Его так мало... Его, как пряников Окуджавы, всегда
не хватает на всех. Счастливчики жуют, закрыв глаза - чтобы
не видеть голодных глаз напротив...

Девять вечера. Ему пора. Вот он уходит /на сей раз не
терзаясь осточертевшим чувством стыда/ на великую стройку
счастья... Он будет класть кирпич за кирпичом, стараясь не
смотреть вниз. Не смотреть туда, где под бетонной плитой
задохнулась в земле гусеница, которая никогда не превратится
в бабочку. Бабочку счастья моего...