ЭТЮДЫ

(отрывки)

 .* * *. 

   Под квартирой, где мы раньше жили, был безымянный офис. А в офисе том по ночам сторожил напичканную бандитскими секретами оргтехнику  кто-нибудь из юных тружеников безымянного бизнеса. А дело, понятно, молодое. А слышимость в доме нашем- фантастическая.

   Вот зима. Ночь. Детки мои уснули. Я сижу на кухне и что-то пишу. За окошком ветер – стихия разбушевалась. Самая лучшая для моих мозгов погодка!

   Внизу хлопает дверь. Женский голос… У меня дилемма – не хочется с кухни уходить. Тут и плиточка с турочкой, и лампочка так уютно светит, и машинку лень перетаскивать… Ладно, побуду старой девой, оттопырившей ушки на юную чужую страсть. Писатель просто обязан подслушивать, а не корчить из себя интеллигенцию!

   Через какое-то время внизу начинается любовь… Боже, как это прекрасно! Я плачу от жалости к себе самой – у людей настоящая жизнь, а я тут как дура в бумажки уткнулась, а время уходит,  кожа тела морщится, ветер воет… То, что я слышу, в сто раз лучше, чем все книжки вместе взятые. Ах… Ох… Пауза. И дикий вопль: «Ебтвоюматьсукаблядьебанаярезинканахуйпридурокгондончетыпадланаделалнепиздисукасамавжопунехотела!!!»

   О??? Мама? Ой мама-мама-мамочки… О-е-ей-господипомилуй! Я подозрительно вглядываюсь в темные кухонные уголки. Все в порядке – я здесь одна, совсем одна. Только ангелы за окном шелестят. Вот моя плиточка. Вот моя турочка. Вот мои милые разбумажечки…

 .* * *.

 ФАЛЬШИВЫЙ  РУБЛЬ

    На вокзале в Павловске я купила газету «На дне». Это такое странное дно… Трибуна сытого наконец постсоветского андеграунда. Озабоченного на досуге горькой судьбиной бездомных – и совершенно лояльного к властям. Такой вот чистенький, миленький и безопасно умненький андеграундик…

   В их газете я прочитала о литературной премии имени А.Белого. «Денежное  содержание премии – 1 (один) рубль» - вот как там написано. Наверно номинируют очень богатых писателей , им денег не нужно? Или те, кто номинируют, настолько бедные, что не в силах скинуться хоть бы по десять рублей для победителя? Или настолько жадные? Черт их разберет… Самые черные мысли в голову лезут: и не настолько бедные, и не настолько жадные, а просто выпендриваются по-детсадовски – темнят там, где и так темно. Если автор талантлив, то одаривать его рублем – все равно что проверять на вшивость: схавает или нет? А если бездарен, то отчего бы так прямо и не назвать: премия за самое бездарное сочинение? Или организаторы этого «культурного акта» хотят продемонстрировать презрение интеллектуалов к деньгам? Но какой тут интеллект, тут тогда полная дурость – презрение к деньгам! Без них не поешь, а не поешь – так и не напишешь ни черта. Разве что вариацию на тему гениального «Голода»… Действительно, было бы честно и со всех сторон красиво сделать рублевую премию за лучшее произведение о страданиях непризнанного гения! Пусть номинанты в красках расскажут, как несносно мучительно жить, зная, что за хорошую статью (рассказ, стихи, эссе, и что там еще?) тебе дадут рубль. И будут при этом поздравлять со всякими лестными словами. И ты улыбкою каннибала будешь улыбаться в ответ, предчувствуя всех номинаторов в гробу… Причем босиком!

.* * *. 

   Вдруг смотришь в зеркало – и видишь пародию на себя самого. Кто пишет от первого лица, обречен на это зрелище. Поворотив зрачки вовнутрь,  быстро приходишь туда, откуда вышел, только зришь не передницу пункта А., а задницу… Вот и выходит – пародия.

   Чувство опасности (на самом деле не шестое, а первое) подталкивает к чудачествам: поматериться, поспиваться, постервозничать, глупости повытворять, поопускаться… Третьим лицом побыть.

  .* * *

 Я получила письмо

Белое, белое,

Чистый листок в конверте

Без обратного  адреса…

Это любовь умерла моя

Самая первая –

Бледный цветочек сухой

Несбывшейся радости.

     Как женщине мне от мужчин одно только надо – деньги. Я поняла это семь лет назад и живу с тех пор так, как чувствую: мне от них нужно только это, всего остального мне уже больше не нужно, приелось и не возбуждает…

   Как человеку… Это за деньги не купишь.

   Быть меркантильной хорошо – скупцов как волною смывает, я сижу на берегу и пошло любуюсь пошлым закатом, красота! Одиночество мое отнюдь не гордое – оно очень простое. Я жду корабль, который увезет меня далеко, далеко. Может я всю оставшуюся жизнь так вот буду сидеть, а перед смертью пойму, что это-то и было самым прекрасным – сидеть вечером одной на  песке…   Дальше по берегу какие-то женщины заняты кораблестроением – они не хотят ждать у моря погоды. Я восхищаюсь их трудолюбием, без дураков!  Но восхищенье мое как-то абстрактно и оргвыводов за собою не влечет… Что мне морской простор без милого рядом? И наклонности к подвигу физического труда я за собою совсем не нахожу…

   Несколько дней спустя. Я перечла «как женщине мне от мужчин…» - и чередой пролистались лица всех мужчин, которых я знала. О, выраженье лица человеческого – это целая поэма!.. И никто, никто из них не посмеялся от души! Кроме одного. Но тот умер давно.

.* * *. 

   Знакомый  знакомых, врач-психиатр, находит у нашего дорогого признаки паранойи. А между тем у него случился нервный срыв на днях, и это заранее нас примиряет с чем угодно, мы ведь тут в большинстве нервно сорвались давным-давно,  -  и стало быть нам чертовски приятно, что наш дорогой не исключение, у него тоже нервы есть… Во всяком случае лучше параноик, чем инопланетный чип в башке, как подозревалось некоторыми другими параноиками… (Сей абзац посвящаю от души своему родному дядюшке, а не Иоанну Грозному, как может показаться гражданам с больным воображением. Дядюшка мой, надо сказать, заслуживает отдельной развернутой повести – этот человек битком набит разными идеями, у него огромный круг общения, голоса его всегда при нем).

.* * *. 

   Проходя по Невскому, В. столкнулась с С., не то что нос к носу: она его видела, он ее – нет. Я попросила ее впредь не сообщать мне таких новостей в  такие дни, как нынешние. Я слишком угнетена нынче, моя душевная выносливость не беспредельна, есть люди, о которых  я ничего не хочу знать – даже того, что они вообще существуют. Довольно того, что я знаю: да, есть существа, которым абсолютно безразличны собственные дети. И когда я говорю, что я лично РАЗМНОЖАЮСЬ  ПОЧКОВАНИЕМ, это не дешевое острословие, а этический факт. В такой же степени факт, как и то, что жертвенность – дурная привычка, низводящая слабые от природы души в полную подлость…

.* * * 

   Шариковая ручка и листок бумаги – ну что это против какого-нибудь нейролингвистического программирования! Все равно что перочинный ножик против Калашникова!

   Только заснеженная пустошь с оранжевыми пятнами фонарей и синими тенями, да собачий лай, да воздух морозный от форточки – не дают моей печали от бессилия простого слова превратиться в черную, глаз выколи, меланхолию. Я думаю о свободе. Верю в чудеса… Хоть и сказочная глупость, конечно.

   Кстати о чудесах. Мне рассказали сегодня чудесную историю. После трехдневного кошмара с «Норд-Остом» журналисты ткнулись к патриарху – взять, как водится, интервью у божьего зама. Патриарх похвалил власти, которым удалось очень удачно провести операцию по освобождению заложников – ведь погибло из них всего 10  процентов людей (видимо речь шла о заявленном сначала числе жертв – 67 человек). И вот, будто бы СРАЗУ после слов «всего 10 процентов» патриарха нашего перекособочило – случился инсульт, в просторечьи – удар. И журналистам слету поверилось, что ударил 

Алексия лично Господь. Будто-бы какое-то ОБЛЕГЧЕНИЕ СПРАВЕДЛИВОСТЬЮ дыхнуло на потертые журналистские сердца… Чудесная история!

   Много сотен лет назад, во времена то ли Сун, то ли Цин, то ли Тан (я в китайских династиях ноль), случился массовый исход тогдашней интеллигенции (поэтов и художников) из городов  - на лоно природы. Так несносно воняло от власти, что всех щепетильных потянуло на свежий воздух…

 .* * *. 

ШЕЛЕСТ ЛИСТЬЕВ

    Есть люди как солнце.  На них пятен не видать безоружным глазом, они слепят и греют. А я добра от добра не ищу.

   И вдруг затмение- какое-то сплошное пятно. И в памяти это пятно уже не отмыть, не стереть -  о горе, солнце мое погасло! На сердце ядерная зима, растянутое  как в замедленной съемке очень быстрое на самом деле угасание светила… Был  человек – и нет больше человека.

   Все можно простить в идеале – забыть ничего нельзя. Память не только в мозгах или в сердце – она где-то в молекулах и атомах пылью оседает.

   Есть выражение: «правильно себя поставить». Я понимаю, о чем  это – о наиболее благоприятном расположении субъекта в лесу объектов. Мне это лишняя наука – я в сущности объект, мне органически «влом» перемещаться с места на место. Адрес мой, фигуральено выражаясь, всегда один и тот же. Субъекты так или иначе ставят себя относительно меня, а я сама в этом процессе расстановки не участвую… Не то что бы не хотелось – просто не объектова это планида, не можется. Страдательным залогом я заложена.

   Мужчина уходит – я палец о палец не ударю.

   Друг, соблазненный моей объектовой безответностью, оборзел, - что делать, нет больше друга.

   Солнце затмилось? Значит у меня ночь, просто ночь.

   Я чувствую себя деревом. Это  чувство глубже слов. Бывает  жгучее желание поставить на место какого-нибудь субъекта, потерявшего (или никогда не имевшего) чувство своего места. Сказать: «Эй, друг! Передвинься-ка вот сюда,, на полметра влево…  Чувствуешь, как теперь стало красиво?» Увы, деревья не умеют говорить – они только могут листьями шелестеть… Видеть – и помнить.

.* * * 

   Читаю в детском учебнике по истории образцы поэзии скальдов – и всплывает современная «навороченная» поэзия – и НИЧТО, ничто не ново под Луной! Кто-то определил, что НАСТОЯЩАЯ поэзия ДОЛЖНА звучать на слух, как иностранная речь. Ну… Это верно технический ПРЕДЕЛ поэзии, посильный мастерам (молчу о подделках). Но поэзия, строго говоря, ничего ТЕХНИЧЕСКОГО не должна никому. Жизнь духотворить она быть может и должна, а уж какою речью на слух восприниматься – десятое дело.

   «Чувство доброе я лирой пробуждал» - это звучит совершенно по-русски и кажется ужасно банально, - а вот поди пробуди!

   Мастерам много чего по силам, но им вовсе не должно изумлять мир подковываньем блох.

.* * * 

   Был у нас уникальный музыкант Челобанов (был – в смысле явления телевизионного, надеюсь он жив-здоров  и без телека – он моложе меня, а какие мои годы!). Б.  шутил, что на всю Россию у Челобанова всего две фанатки – Пугачева и я. Действительно, из всех, кого я спрашивала тогда, никому он больше не нравился… Уже устало сердце изумляться, как часто люди с неповторимым лицом исчезают с поверхности жизни, а серятина на  этой поверхности благоденствует, шумит, резвится… Держатся и талантливые – но видимо ценою, которую отдельные персоны платить не находят для сердца своего возможным… Или не могут по хрупкости. Будто железа в их остове не хватает.

.* * * 

ДЖОЙС

   Вчера я дочитала «Улисса» и сегодня с утра висела на телефоне – хвасталась значит. Из тех, до кого я дозвонилась, прочесть полностью не смог никто. Дело в том, что друзья мои – умные, а я – нет. И мне, конечно, легче – я ведь читаю не для того, чтобы что-то новенькое узнать. Я просто путешествую – смотрю, слушаю… Один приятель меня подковырнул: «Ну, и о чем же там? И что же ты поняла?» Еще бы спросил, Библия о чем! Да обо всем помаленьку – и ни хрена не понять!

   В «Комментариях» я прочла, что Джойс перед смертью отказался от услуг священника, и что он был алкоголиком, и что писал эту книгу семь лет… И обитает теперь там, где мужество, честность и способность к состраданию – настоящее богатство. (То есть в комментарии, конечно, о последнем адресе  Джойса ничего не написано, - это мое личное дополнение.)

   Мужество… Я тобой не восхищаюсь – я тобой питаюсь! А без тебя гибну, как срезанный цветок. Переболеть наоборот, яд ядом вышибают, впитать – и головою не помнить. Я дитя, строящее замки из песка, бумажный архитектор, позорно счастливый и не чающий загробного счастья… Кто здесь несчастлив, на том свете счастлив будет! А кто счастлив здесь? Кто очарован берегами чужими? Пьет какао, вожделеет, замышляет, скучает, возмущается, примиряется, выплывает из кошмара, втягивает воздух, открывает глаза? Что ему будет в Свете Том?

   Странно еще чего-то просить, когда уже одарен. Надеяться, когда обнадежен. Без конца поджигать давным-давно сожженные мосты… Верить во что-то другое, когда веришь в это.