ПРИВЕТСТВУЮ

     Приветствую!

   Я получил твое послание, друг. Жар отчаяния  твоего опалил мне сердце, так что несколько дней не мог я приняться за ответ, поскольку сам был не вполне здоров. Впрочем, лишь ошпарен, а не сварен, как, вижу, ты... О, сколь вернее мог бы я тебя остудить, будь ты рядом! Я ведь не любимец богов, не поэт, чье слово не т ухнет ни от времени, ни от расстояния. Все кажется мне, будь ты здесь, сам взор мой ободрил бы тебя без слов, и может  вино виноградников моих излечило бы тебя и быстрее, и мягче, нежели сотня вымученных молчальником строк... Увы! Что есть, то есть - ты далеко.

    Утешит ли тебя новость (иль это не новость?), что многим достойным упоминания людям, которых я знал, приводилось пить из того же горького источника? И что не всем из пивших удалось вовремя сыскать противоядие? Но некоторым - удалось. "Не отчаивайся, не ты один страдаешь!" - так мог бы я сказать, если бы верил, что это может помочь. Но верится с трудом: когда страданье наше непритворно глубоко, мы страдаем одни. И все же... Если горести друга способны хоть немного примирить тебя с собственными бедами, откроюсь - несладко и мне!  Рассуди: одни принудили меня юношей оставить родину за то, что я, на их взгляд, был недостаточно почтителен к богам, другие теперь донимают старика за то, что он к этим же богам чрезмерно привязан! И те и другие ищут не истины, а власти. И всегда человек свободный будет предметом их навязчивой заботы, а порою - и смертельной вражды... Горе мне, друг! Но я с ним ужился.

   Что еще я могу? Попробую позабавить тебя, если хочешь - отвлечь, нашими простыми домашними историями.

   Помнишь ли сладкоречивого Дионисия? Он стал главарем местной христианской шайки.  Давно уж их никто не трогает, а они такую скорбную позу держат, будто завтра - погром, а послезавтра - Колизей. Как ддонимала меня анемичная любовь этого грека вкупе с постною миной и воспаленными глазами плакальщицы! Пренеприятнейший вылупился человек, его угрозы только мертвого оставили бы вовсе равнодушным. Говорят, он спал на куче камней, вероятно готовясь легче изнеженных нас встретить худшее. Сам я не видел, но по виду его можно было предполагать ложе, утыканное гвоздями. Это ж какую уверенность надо иметь в том, что в "царстве божьем" отоспишься по-людски! Спросил я его как-то, отчего же лицо его так печально, когда имеет он на небесах покровителя, добровольно распявшегося из невыносимой любви к людям? Бедолагу перекосило (будто я не повторил их же собственные слова!). "Я печалюсь, что ты, Марк, не спасешься!" - так он ответил. "С чего же взял ты, что я не спасусь? Возможно и так - но печалился б ты лучше о себе, Дионисий! Глянув на твое кислое лицо, что могут подумать добрые люди о боге твоем, по образу и подобию  которого ты  якобы сотворен? Одно из двух: или Дионисий лжет, или бог его любит людей так же, как охотник - дичь! Впрочем, читал я ваш список грехов - и право, не нашел за собою ничего. Не нахожу за собою даже и хулы в адрес несчастного распятого (все знают - я всегда был противником этого гнусного финикийского обычая!), а если и ругаю кого, так вас, а не бога вашего!" Тут пасынок божий, пообещав мне напоследок страшную посмертную участь, пошел по своим делам, а я, не опускаясь до угроз, по своим... И что же? Недавно появился у них бродяга-жрец, посмотрел их книги, послушал их речи - и заявил, что книги подложные, а речи - богохульные! Вышел раздор (все это узнал я от скифа своего, не оставляющего надежды переманить хозяина в ихнюю веру). Взбешенный Дионисий собрался в Рим прояснять, в кого же, собственно, он верил, и если не в того, в кого следует, - то в кого же следует? Не знаю, что там у них вышло, но месяца через  два  вернулся не тот человек, что уезжал. Выгнал из дома своего "братьев и сестер в духе" (а их там приэжилось не меньше сорока на дармовых харчах, чистая инсула!), продал и дом, и землю, и - уехал в Египет. Кажется его там съели львы...

   Страх лишиться твоего сердечного расположения советует мне или подпевать в унисон, или перечить во всем. Или плакать с тобою над тобою - или нарочитой веселостью внушать, что горе твое - мираж, плод временного умственного расстройства... Но лучше потерять твое расположение, чем тебя самого (помнится в таком же духе напутствовал я мученика нашего: лучше потерять любовь истинного бога, чем любовь к богу, пусть бы и неистинному!)...

   Отчаянье твое сродни тяжелой болезни, называемой преждевременной старостью. Но осень наша еще не изжита, друг, и разум не вовсе одряхлел, как вывожу из твоего письма. Аполлон от тебя отвернулся - вот уж, действительно, всем бедам беда! Но разве мало у нас богов, которым не уделил ты еще достойного их милостей внимания? Люби кого угодно, хоть Кибелу - лишь бы любить! Гений твой оставил тебя? Или может сердце твое оставило его, подготовляясь не по твоему произволу, а по ведомым одному лишь сердцу резонам, к чему-то иному?  Где б ни был ты сейчас - в доме ли под крышею, в саду ли под небом, - прерви  чтение и подумай, в чем провинился ты перед божеством... А я так думаю, что ни в чем, даже если б сыскал ты за собою тысячу вин. А я так думаю, что и в твою чашу подсыпал кто-то палестинской отравы, в которой сладость нахожу лишь одну: кого бог хочет наказать, того он лишает разума! Того, кто любит, друг мой, не надод уговаривать любить. Того, кому никогда не ласкали слух вопли распинаемых, нелепо уговаривать пожалеть распятого. К тому же, боги вряд ли нуждаются в нашей жалости - скорее мы здесь пострадавшая сторона! Поэту, на мой взгляд, свойственно более жалеть несправедливо осужденного раба, нежели "сына божьего". Мне, впрочем, противна несправедливость в отношении кого угодно, будь то люди, боги или животные!

   Переболей печалью поскорее, наешься очаяньем досыта, но прошу тебя, который мне больше брат, чем христосовы ученики друг другу (мы ведь сердцами вольно срослись, а не чужим наставленьем!), - не выпускай из рук ариадниной нити живой дружбы нашей! Ты называешь себя грешником - и ни словом не поминаешь тех, кто помог тебе осознать свою греховность... Я скорблю - прежде и тени лукавства не было меж нами, мы говорили друг с другом прямо, не как женоподобные софисты, но как мужчины и солдаты. И, по памяти старой, отвечу прямо на недостойные сильной души твоей намеки на мой излишний достаток. Во-первых, для меня он не излишен, а в самый раз достаточен. Во-вторых, переходя на язык тех, кто, как вижу, учит тебя лукавству, нет мне нужды раздавать имущество нищим буквы ради, а если духа ради и придет мне мысль это сделать, то уж наверное не стану я тщеславиться щедростью своею ни перед чужими, ни перед своими. В духе новых твоих знакомцев пророчу: будет время, друг, и они сами придут и возьмут. Это ныне кичатся они бедностью своею и рубищем киников  бахвалятся, но войдут в силу - и жадностью превзойдут всех, кого ныне называют презрительно "язычниками"! Их "не будет ни эллина, ни иудея" значит лишь то, что эллина не будет - и никакие молитвы его не спасут! Да, слава Рима меж нашими пальцами песком просыпалась, но сорадоваться этому в обнимку с рабами? Прирожденные жертвы насилия, они явят еще потомству нашему апофеоз жестокосердия, надергают цитат из своих туманных свитков - и оправдаются в чем угодно! И плотник перевернется в гробу, и бог их содрогнется на небесах, если подлинны хоть наполовину те слова, что приписывают ему... Нас съедят - и друг за друга примутся.

   Не заботься же, друг мой, о чужом состоянии - и будешь чист как слеза и на божий вкус, и на мой!

   Что же касается рабов, то доживают с нами лишь те, кого нет нужды держать под замком, и чьего недоброжелательства нет нужды опасаться. Ты не можешь не знать (что с памятью твоею, Антонин?), что ни я, ни родители мои никогда не считли их по  греческой моде "орудиями" - но лишь людьми, к  которым Фортуна была менее благосклонна, чем к нам... Им и всегда-то  неплохо жилось при мягкосердечии нашем, а ныне - и вовсе хорошо! Мысль о геенне огненной, предназначенной таким как я, вполне должна утешать слабые сердца... А сердцем сильные давно в бегах.

   Впрочем, оставим это все на рассмотрение богов.

   Ты пишешь7 что "оказался на самом краю пропасти"... Я был  первый и самый доброжелательный свидетель твоих трудов. Я искренне восхищался талантом, коего сам лишен. Я, ведаешь сам, в редкие тогда еще минуты сомнений поддерживал тебя и словом, и делом. И сейчас не отрекусь ни от одного доброго слова о твоих поэмах. Но что делать, когда за жизнь, отданную без лукавых заначек искусству поэзии, ты получил от богов лишь горстку почитателей, пришедшее в полный упадок поместье и ни тени славы? "Большая часть жизни прожита - и с чем встречу я старость?"  С друзьями, друг мой. С самим собою. С красотой, которая никуда не исчезает, каким бы боком не повернулся к ней Аполлон. Стремленье к славе и почету питает юного поэта - и вот, уже и то, что мы зовем зрелостью, отходит, а голод твой остался неутоленным. И ты называешь себя неудачником, и жизнь свою - прожитой зря... Друг, ты всего лишь стареешь! Но разве ты не жил? Разве стал бы ты, забросив к неудовольствию близких привычные нам всем дела, с утра до вечера мочалить стило только ради похвал и надежды на славу? Спроси себя: стал бы ты делать то,  что делал, знай ты с юных лет, что труды не принесут скорого плода Уверен что да, стал бы. Но если я ошибаюсь, если на краю пропасти стоит не только сердце твое, но и разум, то он, надеюсь, подскажет тебе не спешить прыгать в яму, в которую все мы упадем в свой час без малейших усилий с нашей стороны... Если тень Сенеки начнет тебе подсовывать бритву под руку, вспомни, что сей мудрец расстался с жизнью не по собственной воле, а по приказу обожествленного ничтожества. Согласен, здраво смиряться с неизбежным - но тебе есть еще куда бежать, не теряя единственное, чего терять ни в коем случае нельзя - своей чести. (Слово это отсутствует в лексиконе наших новых праведников, но думаю, мы не должны ограничивать свой словарный запас ни в угоду рыбакам, ни в угоду цезарям!).

   Взбодрись же - и в путь! Хоть перемена мест не панацея, но при некоторых болезнях помогает. Не затягивай это благое дело - я старше тебя намного, и если себя самого называешь стариком, то я уж верно покойник! Приезжай. К тому, кто любит тебя самого больше, чем все твои дела, и искренней,чем наши  "бессребренники" (я ведь не надеюсь за свою любовь обрести загробное блаженство!). Моих запасов вина с лихвою хватит на двоих - даже если нам повезет дожить до ста лет...

   И Лавиния будет рада найти в тебе доброго слушателя, какого ты всегда имел в ней. Горечь потерь стала ее музой - но я не вижу в ее стихах уныния, которое было бы извинительно при известных тебе обстоятельствах. Ты знаешь, как она любила тебя когда-то, знаешь былые мои надежды в отношении тебя и Лавинии, знаешь и то, что супруг ее был выше всяких похвал... Поминаю о былом затем, чтобы знал ты и ныне: ты на земле не сирота бездомный! Не в яблоке соблазн, Антонин, а в дальнозоркости нашей: то, что близко, мы не видим, того, что доступно, не желаем...

    Комнаты твои уже готовы.

 Я все сказал.